Одна из важнейших черт поэтики Бродского - дерзость в пользовании лексикой, проявляющаяся в недискриминированном словаре. По словам Я. Гордина, в очередной раз в русской культуре, в русском языке поэт очень многое соединил. Просто он осуществил тот же принцип, которым пользовался и Пушкин, и Пастернак - введение новых пластов на новом уровне. Бродский, прибегнув к более изощренным построениям, более сложным композиционным структурам, жесткой системе рифмообразования, создал новую поэтическую музыкальность. Более глухая, гораздо менее бойкая, чем расхожий мотив, иногда почти исчезающая, она тем не менее, всегда присутствует в поэзии Бродского, чьи стихи являются как бы отголоском одной большой музыки мироздания. Но если эта новая поэтическая музыкальность, неповторимая и сразу узнаваемая лексиса и архитектоника, необычная словесная инструментовка были присущи уже ранним стихотворениям Бродского, то в одно области - в просодии - можно наблюдать изменения, мучительные поиски новых путей и созвучий - то, что называют поэтической эволюцией. Новаторство Бродского в замкнутости слова на себе, в его внепространственной, голосовой и звуковой самоопределенности и самодостаточности, управляемой временем языка и языком времени. Метафоры Бродского обнаруживают и демонстрируют волю самого языка к преображениям слов и форм. "Мне нечего сказать ни греку, ни варягу. Зане не знаю я, в какую землю лягу. Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу" ("Пятая годовщина"). Это стихотворение - прощание с прошлым, попытка избавиться от ностальгии, отказ от конкретики существования во имя "пространства в чистом виде" открывают пространство слова, где "за" и "против" сходятся в одном слове и его продолжении: "за-не не зна-ю я". Столь же знаменательна игра лингвистического эха: "скрипи" и латинское scripto создают не эффект тавтологии, но стереофонии, актуализируется омонимический смысл словосочетания "переводи бумагу" - уничижительная характеристика преображается в образ проводника в бессмертие, переводчика с русского - на общий, с материи - на чистое время. Трёхстишие финальной строфы - как эпилог и Post scriptum, отделённый от общего текста, но таков вывод: прощание как прощение и вступление судьбы на простор экзистенциальной драмы. "Скрипи, перо, мой коготок, мой посох" - здесь "скрипи" созвучно "скреби", а это звук времени, который издаёт сама поэзия, ибо поэт "хуже мыши глодал петит родного словаря" ("Разговор с небожителем", 1970) и "был не лишним ртом, но лишним языком, подспудным грызуном словарного запаса" ("Письмо в оазис", 1991). Мышь, питающаяся словом, - ещё один образ времени, склоняющегося перед языком, отождествление лирического "я" со временем, уподобление ему - и это достижимей, чем отождествление себя с языком. Поэт может быть слугой, хранителем, тем, кем язык жив, т.е. голосом, "частью речи", но не выразителем целого, не соразмерной ему личностью. Поэтическая речь у Бродского уподоблена подвижным превращениям облаков - текучей игре воды и воздуха, двух материй ассоциируемых со временем и бесконечностью, вечностью, пустотой: "В вас мне ясна рваность, бессвязность, сумма и разность речи и сна. Это от вас я научился верить не в числа - в чистый отказ от правоты веса и меры в пользу химеры и лепоты!" ("Облака", 1989). Это ещё одно определение собственной художественной системы: приоритет эстетики над этикой, бесконечного - над ограниченным, превращения несоединимого (химеры), победа духа над плотью. Похожие материалы: Особенности творчества А. Ахматовой Обзор основных произведений И. П. Токмаковой Звуковая сторона поэтического текста |
"Лексическая дерзость" как определяющая черта
поэтики
О литературе » Философская лексика в поэзии Бродского » "Лексическая дерзость" как определяющая черта
поэтики