Реальность истончается, и как апокалипсическое время «наплывает» на время реальное историческое, так инфернальное пространство стремится заменить собой пространство жизни человека. В результате перечисление оружия, которое везет паровоз, превращается в описание видения средневекового ада, запечатленного Босхом: «Пулеметы — убивать . снаряды — убивать . Что еще? Мясорубки же где? Чтоб в одном котле порубить и прожать сквозь железное сито вместе Ивановы мозги и петровы сердца? Где сера и смола, чтоб сделать факелы из людских туш, — жить будет светлее? И еще железная кошка с круглыми когтями .» (62—63).

Обнаруживается некое фантастическое измерение пространства. В нем таинственная старуха «пишет историю», а «дьявол за спиной старухи» ловит перо «за верхний кончик», мешает ей (68).

Фантастическое, гротескное пространство разворачивается также в снах персонажей, всегда несущих большую смысловую нагрузку. Таков сон Эдуарда Львовича. В начале романа профессор консерватории Эдуард Львович, один из «идеологов» романа, играет в доме на Сивцевом Вражке свою композицию, названную «Космос». Она вызывает в душах слушателей ощущение стройности, разумности и спокойствия. В дни октябрьского переворота Эдуард Львович видит фантастический сон, в котором он пытается «примирить» «ритм пульса и ритм пулемета» — уравновесить в музыке конфликт процессов сохранения и разрушения жизни, в эпицентре которого оказались герои романа; «летая» во сне «от горизонта к горизонту», он ищет в «мучительной путанице» диссонансов смысл — «единый и обязательный для всех закон гармонии» (113). «К удивлению», композитор находит этот закон: «Эдуард Львович . все более убеждался, что режущие ухо диссонансы были лишь вблизи, а с высоты, в отдалении, все звучало великой гармонией, изумительным хором и совершенной музыкой» (113). Но сон композитора разрушает «октябрьская пуля», разбившая окно. Когда же он попытается воплотить «идею новой странной композиции» (114), то увидит, что «рождается то новое, что ужасает автора больше всего: рождается смысл хаоса. Смысл хаоса! Разве в хаосе может быть смысл?» (281). К числу наиболее фантастических и в то же время пророческих относится сон Стольникова — молодого офицера, в результате взрыва бомбы ставшего Обрубком, человеком без рук и без ног. Ему снится «последний бунт калек и уродов . Революция новая, небывалая, последняя: всех, кто еще здоров и цел, окорнать в уродов, всех под один уровень! Высшая красота — рубец и культяпка. Кто больше изрублен и изрезан — тот всех прекрасней. Кто смеет думать иначе — на костер!» (118). Этот сон становится пророчеством, он близок к осуществлению, когда начинается революция 1917г.

С приходом октябрьских событий закономерности жизни нарушаются окончательно. Вместо снега летают «свинцовые шмели» — шальные пули, нарушаются нормальные человеческие связи: «Кто-то стрелял в кого-то, но уж, конечно, брат в брата»; «свинцовый страх» завладевает миром, и, чтобы передать его, Осоргин олицетворяет абстрактные понятия: «из горевших и обстрелянных домов выбегало довольство и в ужасе шарахалась нужда» (106—107).

Наряду с отражением мира в подчеркнуто условных формах, о которых говорилось выше, Осоргин использует и реальное изображение действительности. Однако картины и ситуации, возникающие в романе в результате натуралистического изображения или педантически точного описания реальных явлений оказываются страшнее и безумнее «нормального» гротескного вымысла. Таково натуралистическое описание результатов боя муравьиных армий: «Там, где сходились армии, песочная дорожка покрывалась огрызками ног, обломками челюстей, дрожащими шариками тел» (45). Оно становится предсказанием трагических событий в мире людей. Раненые, едущие в поезде, описаны столь же беспощадно «натурально»: «У кого дырочка в спине, пониже лопатки, — насквозь, под соском вышло. Кашляет — значит жив» (62).

Количество точных, выдержанных в духе полнейшей объективности описаний возрастает во второй части романа, где изображена послеоктябрьская Москва. С педантичностью историка перечисляет Осоргин места пыток и казней и эвфемизмы, созданные для их обозначения москвичами в далеком прошлом («Много, очень много было в Москве мест, где козам рога правили, где пришивали язык ниже пяток, вывешивали на костяной безмен .» (217) и в послеоктябрьские дни («Стали пускать по городу с вещами, ликвидировать, ставить к стенке и иным способом выводить в расход. И новые завелись в Москве места: Петровский парк, подвалы Лубянки, общество "Якорь", гараж в Варсонофьевском — и где доведется .» (217).

Сухо и достоверно описано отделение смертников на Лубянке — знаменитый «Корабль смерти»: «От входа налево, через два двора, поворот к узкому входу, и дальше бывший торговый склад, сейчас — яма, подвальное светлое помещение . Пол выложен изразцовыми плитками! » (218). В основе этого описания — впечатления очевидца: в 1919 г. Осоргин пробыл в лубянском подвале пять дней, ожидая казни. Страшное и вновь напоминающее читателю картины Босха название «Корабль смерти» придумано не Осоргиным: оно возникло «само собой» в буднях послеоктябрьских дней и зафиксировано в мемуарах.

Похожие материалы:

Оханская
Бросив прощальный взгляд на соборную площадь, мы продолжаем путь вдоль Камы и останавливаемся в месте, где на Каму выходит нынешняя улица Газеты "Звезда". Пастернаку она была известна как Оханская. По ней он и направил гулять в ...

Заимствования из мифологии и христианские символы в сказке «Лев, колдунья и платяной шкаф»
Для создания своего мира Льюис обращается к древневосточной, античной, германо-скандинавской, славянской, средневековой европейской, христианской традициям. Например, Долгая Зима позаимствована из скандинавской мифологии, в которой сущес ...

Братья Карамазовы, или закат Европы
Ничего нет вне, ничего - внутри, ибо что вне, то и внутри Я. Беме Совершенно неожиданную трактовку Достоевского, связывающую его идеи со шпенглеровским "закатом Европы", предложил Гессе. Напомню, что О. Шпенглер, предрекая исче ...